Название: Офелия
Автор: Альжбета Фэйт
Дисклеймер: отказываюсь от всего, хотя, было бы от чего отказываться
Пейринг: Алвадик
Рейтинг: такое обычно записывают в R?
Саммари: Все сошли с ума.
Размер: 999 слов - Йу-ху-ху!
Офелия
Первое правило психотерапии гласит: пациент уже знает, что с ним не так.
(с) Тони Дэвидсон
(с) Тони Дэвидсон
Прокрадываться в собственный дом – одновременно пошлость и приключение, чем-то напоминающее детство. Окделл не спит. Сидит в кресле, уставившись в камин. Досадно.
- Вы пришли. – звучит надломлено. Я морщусь от неясных, мутных ассоциаций.
- Вы ждали?
- Да.
читать дальшеЯ не могу его видеть, но отражение лица Алвы чудится мне в танце каминного огня. Огонь – прекрасное сравнение. Не до конца невольник, не до конца господин. Я кутаюсь в плед. В последние месяцы это стало привычкой, как и постоянные наваждения. Вот почему я не пытаюсь сдерживаться, говорю, что ждал.
- И зачем же вы меня ждали, позвольте полюбопытствовать?
- Убейте меня.
Он поворачивается, и я вижу ясный и чистый взгляд. Год назад я, возможно, возликовал бы, увидев вместо поволоки задумчивости похожую ясность в глазах Окделла, но сейчас мне жаль. Время упущено.
- А если нет? – спрашиваю просто так. Я не люблю бросать разговор на полуслове.
- Тогда я все равно буду мертв, так или иначе. Это решенный вопрос.
- Вы упускаете роль фатума, юноша.
- Напротив, монсеньор, я исхожу из его воли.
Он постарел, или мне только кажется? Этим вечером я вижу его так, как никогда не видел раньше. Полностью. Насквозь. Это бы пугало, но и себя я вижу также. Может, это всего лишь пьяный бред.
- С чего вы взяли, что не перепутали меня с кем-либо?
- Это все равно.
Я хочу понять. Я слежу за расширенными зрачками, за бледным, осунувшимся лицом, за безвольно повисшими руками. Сегодня я врач. Врач, видящий сотню симптомов, но не имеющий возможности поставить диагноз. Я слишком болен или болен недостаточно. Мне нужно отдать этому юнцу меч, меня, кажется, ждут, но здесь слишком интересная загадка, обойти которую у меня не хватит сил.
Железяку, по ошибке называемую реликвией Раканов, я заблаговременно припрятал. Леворукий дернул меня разыграть эту комедию.
А юноша смотрит. И мне совсем не нравится этот взгляд, он подозрительно чист. И в нем слишком ясно читается: «Я вижу тебя насквозь…» или я просто параноик.
Надо что-то спросить, меня начинает пугать это ощущение нереальности происходящего, но внезапно я понимаю, как сильно скучал по тишине.
И вот я уже готов убивать, только бы остаться в благословенном беззвучии.
Я схожу с ума. А может – уже сошел. Мне это все равно. Я для себя сейчас центр Вселенной со всеми причитающимися. Я мать, что на вопрос: «Красив ли твой ребенок?» лживо отвечает: «Мне это все равно.» Я ребенок, что обманут сказкой о Создателе, сотворившем Кэртиану, вместо того, чтобы услышать таки мало-мальски правдоподобную теорию. Я любовник, что играя голосом шепчет: «Я люблю…» в то время, как никаких чувств в действительности не испытывает. Наконец – я старик, что ждет своей смерти, ведь жизнь уже прошла. Он ждет, но не решается приблизить конец. Я жду смерти как ждут чего-то запланированного. Так молодая жена ждет своего мужа ночью. Вся разница в том, что самоудовлетворение может подкинуть мне совершенно нежелательный результат. И я продолжаю ждать, повинуясь неясному, древнему инстинкту растения.
Мне не нравится этот взгляд. Главным образом тем, что я не понимаю его. Я вижу юношу, чей гонор проверял мою выдержку на прочность. Но я знаю, чувствую, это не он. Передо мной кто-то, кто сумел разыграть все шахматные партии и теперь, когда я пытаюсь метнуть ферзя, исполняя гамбит, он только посмеивается, словно знал, что именно так я и поступлю.
Все меняет цвет и место.
Я чувствую это.
- Четырнадцать слезинок на твоей щеке.
- Признайтесь, юноша, вы пьяны.
- Почему бы и нет? Монсеньор, вам не кажется, что вы стали неправдоподобно не собой?
- Обстоятельства, юноша. Обстоятельства.
Мне смешно. Сейчас все, что я сделал раньше, все, что сказал, кажется мне таким забавным. Я встаю, мне хочется танцевать, но приходится сдерживаться. И я подхожу к Алве так близко, как никогда ранее.
- Захочу себя помянуть –
Срежу отростки
И не оставлю памяти.
С протянутой рукой
Стану у паперти
Упрекать кого-то
В судьбе,
Содеянной мной.
- Подались в поэзию, юноша?
- А вам не все равно?
Меня не покидает ощущение какой-то игры. И кто с кем играет, понять неожиданно трудно. Привыкшее замечать мелочи сознание говорит – юноша не пьян. Но дальше - только сухая прохлада чужих губ. Надо бы разобраться, что за ызарг вселился в мальчишку, но я малодушно списываю все на собственную болезнь. Руки, оказавшиеся неожиданно горячими, уже скользят где-то под рубашкой, а я не хочу что-либо менять. Да и поздно уже.
Я ловлю себя на мысли, что все это похоже на ночные фантазии девственницы. И от этого становится еже интереснее. Весь холод ночного города и собственной значимости, как выяснилось теперь – фальшивой прорывается из меня через кожу, через скользящие по чужой коже пальцы, через поцелуи-укусы. Я не обманываю себе. Это не марево. Это не страсть. Это просто игра. Партия в шахматы, которую я исполняю с кристально ясным умом. Где-то читал, что сумасшедшие, предчувствуя свою гибель, обретают наконец ясный разум. И мое нынешнее состояние как нельзя лучше иллюстрирует эту позицию.
Отсутствие ощутимого движения мысли, как усилия, но я вижу результат. Он пугает и одновременно подбадривает.
Я смеясь утягиваю бывшего эра вниз, на ковер.
Странное ощущение, от каждого прикосновения воздух издает свой, особый, неповторимой музыкальности звук. И ожидаемая боль запомнилась не физически, как должно было бы, но высокой нотой. Кажется, это гамма. Кажется – ля-бемоль минор. А может – мне опять только кажется.
Ужас происходящего пониманием приходит ко мне слишком поздно. Но ведь я ожидал этого, разве нет? И я с отстраненным равнодушием чувствую сожаление, что никогда более подобное не повторится. Никогда больше не будет жечь мне вены концентрированное до предела, до насыщенного раствора, удовлетворение, в то время, как в голове будет холодом отрезвление разливаться ужас. И все же я вжимаюсь в юное тело, с каменеющими от нервного возбуждения мышцами. Я догадываюсь, что завтра в тех мечтах, где сейчас судорожно сжимаются мои руки, памятью останутся синяки.
Когда успокаивается скачка сердца, когда в голове вновь воцаряется звенящий покой, тогда я наконец слышу:
- Не останутся!
И я не знаю, что больше тревожит меня: странные, двусмысленные слова, или дерганные, срывающийся смех, перерастающий в истерику.
Я провожу пальцами по отросшим, русым прядям.
- Вы больны, юноша.
Спокойно и холодно:
- Я знаю, монсеньор.