читать дальшеНа погосте толпятся люди. Зияют черными, резными дырами на укутанной в снег земле. Слишком много… Кто бы мог подумать, что их будет столько?
Они стоят в два ряда полукругом у холмика мерзлой земли. Все стараются быть поближе. Все аккуратны. В черном. С подчеркнуто скорбными лицами. Из приглашенных никто не плачет. На волевом лице матери только отупение. За седой бородой отца не разглядеть глубоких складок. Все молчат и тяжело дышат.
Особняком. Оставленная. Ненужная. Стоит виновница. Ей так и сказали: «Убийца!»
Она не плачет. Не скорбит.
Голова не покрыта, рыжие волосы прядями падают на лицо, лезут в глаза.
Она здесь лишняя. Но покойник, пожалуй, хотел бы ее видеть.
На ветках деревьев, пиках оград и надгробных плитах немыми зрителями уселись птицы. Никаких воронов. Снегири и синицы. Пара голубей.
Кошки сторожа залегли в засаду. Выжидают. Готовятся к убийству.
Копатели протянули лебедки под ящиком.
- Откройте!
Люди-дыры зароптали: «Нельзя... Ну что ты? Да как же так?! Да где такое видано? А может...? Да что вы? Она же мать!»
И как круги по воде пошли рябью ряды черных шляп.
Женщина вцепилась в крышку гроба и, причитая, заголосила: «Откройте! Я не верю! НЕ ВЕРЮ!»
Муж сдался.
И вот собравшимся предстал умерший. В костюме, со сложенными на груди руками. Глаза закрыты.
Мать смотрит неверящим взглядом, кажется, еще чуть-чуть и она схватит покойника за грудки, пытаясь его оживить.
Никто не заметил, как она подошла.
Никто не повернулся, не кивнул сочувственно.
Все сошлись во мнении: «Ее здесь нет. А в его жизни – не было никогда!»
Но она здесь. Смотрит светлым, лучистым взглядом в такое знакомое лицо. Лицо, которое, как ей известно, необычайно красил румянец, подчеркивая красивые скулы. И сейчас, застывшее в бледной и строгой маске, -- это уже не то лицо, что умело лукаво улыбаться, а закрытые чужой рукой глаза – совсем не те, что искрились при радости или, полуприкрытые веками, со страстью морфиниста и таким же острым наслаждением следили за сильными, умелыми руками, выжимавшими из клавиш превосходный звук.
В такие моменты нельзя просто сидеть и слушать. Что-то впиваясь в руки, цепляя ребра тянет спуститься на пол, сесть у ног и раствориться. Ветер во мне и я в ветре – кажется, как-то так.
Человек рядом – существо без пола и возраста. Одуряюще прекрасен и пугающе хрупок. И боишься себя. Своего желания, своей страсти, своего Я.
Страх гонит вперед, заставляя отдать все. Нет, больше, чем все. А в замен – запрокинутая голова и стоны, от которых перехватывает дыхание и сжимает горло.
И позже: в неровном, тяжелом дыхании, во взгляде с поволокой, в розовых цветах румянца, в блуждающих по телу руках – везде, всюду находишь успокоение. Все верно. Все правильно.
Контраст между живым и мертвым так заметен и до смешного неправилен, словно не человек, а жалкая бледная копия лежит сейчас в деревянном ящике.
Смех поднимается изнутри и унять его нет никакой возможности.
Она смотрит в знакомые, застывшие черты и смеется.
Осознание не приходит и не придет еще очень долго.
Люди, что сами похожи на могильные плиты в своей скорби, уйдут. Мерзлая земля займет свое место в свежей могиле. Кошки поймают себе обед, пройдет зима, процветет весна, лето, осень, но только будущей зимой осознание наконец догонит. И на этот раз бессмысленность происходящего выжжет яростью последний год. Все побледнеет в памяти, растворится, все само собой переоценится. И ничего не останется.
Снег укутал землю.